Фрагмент путевых записок Николая Лескова, русского писателя-этнографа, публициста, публиковавшихся в декабре 1862 года в петербургской "Северной пчеле" 1862. № 335 и 337, 11 и 13 декабря, о путешествии, где проездом побывал в Вильнюсе, откуда направился через Гродно, Пинск, Львов, Краков и Прагу в Париж....
Николай Лесков "Из одного дорожного дневника"
18-го сентября 1862 года, Пинск.
Из новейших писателей о Пинске и о здешнем крае подробнее многих писал польский литератор Крашевский. Его сочинение «Wspomnienia Polesia, Wo?ynia i Litwy» («Воспоминания о Полесье, Волыни и Литве»), изданное в Париже два года назад, без хронологической даты, известно всем, знакомым с литературою западных славян.[29] Оно не составляет чисто научного исследования, даже в нем очень немного сведений археологических, исторических и статистических, но оно очень верно знакомит с характером края и, по легкости своего изложения, не утомляет капризного внимания славянского племени, приученного литературою последних лет только ко всему такому легонькому. Впрочем, описания в роде «Wspomnie?» Крашевского, по моему крайнему разумению, в данный момент исторического развития общества часто могут служить интересам края гораздо прямее, чем, например, многие изыскания, чтение которых превосходит меру обыкновенного человеческого терпения. Я о Пинске вообще думал не чаще большинства моих милых соотечественников, и значение этого города, и характер его населения мне были знакомы весьма поверхностно. Поэтому понятно, что прежде чем выйти из дома Фрейма Гринберга, в котором мои кости отдохнули на довольно чистой постели, я развернул «Wspomnienia» Крашевского. Вступление мое в пределы, подведомственные пинскому городничему, несколько разнствует со вступлением в эти же пределы г. Крашевского. Он въезжал в Пинск со шляхтичем, и зато его у городского столба остановил еврей с железным щупом, ткал им в повозку и попортил чемоданы, отыскивая водки, которую, по замечанию г. Крашевского, сюда можно ввезти только в желудке; а я въехал с почтовым ямщиком, и за то меня не обыскал еврей. Но, как я все-таки видел сквозь мрак ночной фигуру еврея со щупом, то и не сомневаюсь, что сын израилев носит этот инструмент не для чего иного, как для употребления, описанного на 92 странице 2-го издания «Wspomnie?» Крашевского.
Теперь Пинск уездный город Минской губернии, в которой полагается местонахождение известной сморгонской академии медвежьих наук. Мирное население нынешнего Пинска состоит из христиан и евреев. Христиане исповедуют римско-католическую веру, но есть и православные, а говорят все, без исключения, на польском языке. Евреи разделяются на обыкновенных, т. е. талмудистов, или, как они себя называют, «старозаконных», и хасидов, они же китаевцы и скакуны. Г. Крашевский называет этот раскол сектою хасидов, китаевцев или каролинцев, производя последнее из трех названий от Каролина, бывшего предместья Пинска, теперь совершенно с ним соединенного и составляющего часть его полицейского разделения. В настоящее время, как я сегодня узнал, схизматствующие сыны Израиля утратили название каролинцев и зовутся обыкновенно китаевцами или еще чаще скакунами. Откуда произошло название китаевцев, мне никто не объяснил, а их раввин, к которому я хотел обратиться, выехал из Пинска и живет теперь в м. Столине, что на р. Горыне. Скакунами же они прозваны за обычай прыгать, «скакать», во время совершения общественной молитвы, и в целом крае у простолюдинов они известны, собственно, только под этим названием. Каролин и Пинск теперь благоденствуют под опекою общего покровителя г. городничего и только делятся на две партии по отношению к двум частным приставам. Имея в виду, что уездный город Пинск не только имеет городничего, без которого не бывает города, но даже частных приставов, да еще не одного, а двух, я уж не хочу говорить, что Пинск нимало не напоминает ни Кром, ни Малоархангельска, ни Борзны, ни Черни, ни (спаси Господи!) Городищ, устроенных собственно для выдачи пензенским винокурам свидетельств на не существующую на самом деле запасную медь, ради получения под нее денег. Но не похож Пинск ни на Елец, ни на Рыбинск, ни на Серпухов, ни на Бердичев, где непривычный человек, подвергшись еврейской услужливости, в полдня делается готовым субъектом для любого дома умалишенных. Он именно «сам по себе». Не спеша утверждать, как велико право Пинска именоваться литовским Ливерпулем, как иные его называют, можно сказать, что он несомненно один из важнейших пунктов литовского края. Значение его велико в настоящее время и способно быстро возвыситься, если для Пинска сделается что-нибудь вдобавок к тому, что он делает сам, стоя на немноговодной реке и не соединяясь искусственными путями ни с одним из голодных мест Литвы, требующих хлеба, соли и мяса. Мне кажется, что Пинск скорее литовская Москва, чем Ливерпуль. Его географическое положение, по отношению к путям сообщения, имеет некоторую солидарность с Москвою, и фабричная его производительность и промышленность его окрестностей не напоминают Ливерпуля. До Пинска снизу водные сообщения весьма удовлетворительны; подвоз сюда хлеба из плодородных местностей днепровского бассейна очень удобен, и потому здесь существуют такие цены на хлеб, что, при всей дороговизне доставки его в Гродно, он шел туда в голодные годы. Соль же, шерсть и прочие украинские продукты и теперь постоянно везутся отсюда по направлению к Белостоку и за Белосток по Гродненской губернии. Водяные пути за Пинск уже гораздо затруднительнее. Их два: один идет в Балтийское море, к Данцигу, а другой, тоже в Балтийское море, через Вислу. Для перевозки хлеба каналами Огинским и Королевским его в Пинске перегружают с днепровских берлинок на мелкоходные суда и плоты. Идучи на плотах, хлеб мокнет, прорастает и портится. Приходя в заграничные порты в кулях, покрытых «зелеными изумрудами русских полей», он подвергается невыгодному бракованию, ибо иностранцы, не читая некоторых статей г. Асакова, не понимают, что наши «зеленые изумруды полей» надежнее чисто отвеянного зерна. А как трудно допустить, чтобы европейцы, которым мы продаем свой хлеб, вошли во вкус г. Асакова, то нужно, чтобы хлеб наш приходил не в том виде, в каком он приходит к ним на плотах, отправляющихся из Пинска в Данциг, где самый строевой лес, связанный в плоты, составляет предмет торговли пинских купцов. Но, сверх забот о заграничной торговле через Неман и Вислу, должно же подумать и о внутренней торговле, о распределении богатств плодородных местностей нашей земли по всему лицу государства. Видеть местности, изобилующие хлебом, в положении выгодном для сбыта, а местности, требующие привозного хлеба, – в положении выгодном для приобретения его, в свое время, сходною ценою, – задача более важная, чем усиление заграничного торга. Нужно оживить голодные деревни и города Гродненской, Ковенской и Виленской губерний, облегчив им покупку нужного количества украинского и волынского хлеба в годы урожайные, а наипаче в неурожайные, когда самое правительственное вмешательство было бессильно вывести из апатии население этих стран, несмотря на то что оно не останавливалось перед громадными издержками на перевозку хлеба из Пинска к Гродну. Только путем довольства, вводимого в северную часть литовских губерний, население этих стран выйдет из той страшной вялости, печать которой оно носит на себе теперь от изнурительной и бесплодной борьбы с своею скупою почвою, а этого нельзя достигнуть без хороших искусственных путей сообщения. Железная дорога из Пинска в Белосток есть именно такой путь. Соединясь в Белостоке с линиею Варшавской железной дороги, она развезет по голодной Литве все, что теперь с трудом сбывается в Данциг и другие иностранные порты. Довольство разовьет предприимчивость, и апатичный край, почувствовав сытый желудок, зашевелит своими мозгами и охотнее положит свои намозоленные руки на плуг и топор, получа эти орудия не из рук, отковавших их по лекалу, существующему со времен Миндога или Витовта. Дайте ему связаться железными полосами с днепровским бассейном, и правительство уже никогда не найдет себя вынужденным обращаться к тем затруднительным мерам, перед которыми оно не останавливалось в особенно голодные годы, возя на лошадях хлеб из Пинска для голодавших жителей Гродненской губернии. Рельсы, положенные от Пинска к Белостоку, будут иметь огромное значение и для верхнелитовского края, и для украинской отпускной торговли, и для Варшавской железной дороги, проходящей по самой бесплодной полосе империи и потому не получающей тяжелой клади, и, наконец, для высших соображений правительства, которое с нею успокоится от опасений голода, каждогодно почти угрожающего всему литовскому краю к северозападу от Пинска.
Но возвращаюсь к Пинску, каким он мне представился сегодня с различных точек зрения, на которые меня ставили здешний старожил К. Киневич и купец Меер Мовша Левен. Прежде всего г. Киневич познакомил меня со следами исторических памятников былого Пинска. Мы были сегодня в очень многих местах. Сначала зашли в православный девичий монастырь. Церковь и жилые здания этого монастыря принадлежали католическим монахам ордена бернардинов.
Отобранный от бернардинов монастырь долго оставался пустым и служил складом для хлебных запасов; потом, когда деревянный монастырь, отобранный от сестер базилянок, пришел в ветхость, жившие в нем православные монахини переведены в бывший бернардинский монастырь, который с тех пор стал называться Пинским Варваринским девичьим монастырем. В ограде этого монастыря помещается довольно красивая церковь в западном стиле, большой каменный корпус, в котором отделана только одна небольшая часть и большой деревянный флигель. Я шел в монастырь для того, чтобы видеть камень с санскритскими надписями, вырытый, будто бы, еще при постройке не существующего теперь деревянного монастыря сестер базилянок, и фрески, оставшиеся на стенах храма бр<атьев> бернардинов. Не найдя камня около церкви, где он лежал, по словам моего путеводителя, мы пошли к игуменье. Маленькая девочка, сидевшая в передней за какою-то книжечкою, спросила, что нам нужно, и побежала. Я посмотрел книжечку, оставленную девочкою: это был польский «Elementar?yk».[30] В углу на столике лежало еще пять таких же истрепанных и испачканных elementarzyk?w, по которым в здешнем крае учат грамоте. Чрез полчаса нас попросили в залу. Очень добродушная игуменья взяла ключ и сама вызвалась показать нам свой монастырь. Сначала мы зашли в теплую церковь, помещающуюся над кельею игуменьи, в здании, которое перешло от бернардинов неотстроенным и до сих пор не отстроено. Церковь бедна так, что и передать трудно. Все мелко, безвкусно, слеплено на живую руку и до крайности мизерно.
Постояв тут, я сказал игуменье:
– Позвольте, матушка, пройти в вашу большую церковь.
– Пойдемте, пойдемте.
– Позвольте просить вас указать нам также камень.
– Какой камень?
– С надписями, что лежал в старом кляшторе (монастыре) сестер базилянок, – пояснил мой чичероне.
– А! Помню, помню; только его теперь нет здесь.
– Где же он?
– Мещанин тут есть Ходорович, так он его взял: на могилки своим положил.
– Хотелось бы его видеть.
– Ничего нельзя было вычитать.
– А сколько у вас теперь сестер?
– Три.
– Только-то?
– Только.
– А послушницы есть?
– Четыре.
– Какие же средства имеет монастырь?
– Землю имеем, дом, что при старом кляшторе нанимаем (т. е. отдаем внаймы); тут также вот деревянный домик сдаем; да из казны 1400 рублей в год получаем.
– Доход же есть еще церковный?
– Нет.
– Будто никакого?
– Никакого.
В большой церкви стояли три молодые девочки, покрытые черными шерстяными платочками, и одна из них что-то читала писклявым голосом.
– Что она читает, матушка?
– Часы-с.
– Стало быть, скоро начнется обедня? – спросил я, удивленный поздним чтением часов.
– Нет, у нас только часы читают.
– А обедни не бывает?
– Только по праздникам.
Фрески сохранились только справа, над окном, да в алтаре над горним местом. Последняя картина аль фреско, изображающая архангела Михаила, поразившего дьявола, очень хорошо сохранилась. Остальное все густо забелено мелом.
– Зачем вы, матушка, забелили стенопись? – спросил я игуменью, выйдя из алтаря.
– Да как было не забелить? Все было стерто, поцарапано, безобразно уж было.
– Отчего же она так попортилась?
– Провиант тут жиды насыпали; ну, сырость от него шла, пыль, лопатами царапали.
– Так очень уж были попорчены картины?
– Совсем попорчены, нельзя было не забелить.
После девичьего монастыря я видел старый монастырь францисканов. Теперь монастырский храм обращен в приходскую церковь, а в кельях католическим духовенством помещены разные бедные люди, которые не в силах нанять для себя помещения в городе. Из братьев францисканов здесь живут только два старичка, которые по дряхлости и болезни не могли отсюда выехать. Кляштор[31] подчинен канонику Мошинскому, благодаря просвещенному вниманию которого я видел очень древние, но прекрасно сохраненные документы с королевскими печатями. Вот список этих документов.
Реестр подлинных грамот и привилегий, служивших монастырю пинских ксендзов францисканов, в 1793 г., и переданных комиссии.
1) 1396 год. Грамота на пергаменте, с печатью, висящею на шнуре, данная Пинскому францисканскому монастырю первым основателем – Сигизмундом Пинским, князем Стародубовским и Юровским.
2) 1445 год. Привилегия от великого князя Казимира – письмо на пергаменте, с печатью, висящею на шнуре, данное Пинскому францисканскому монастырю.
3) 1504 год. Привилегия на пергаменте, с печатью, висящею на шнуре, данная королем Александром.
4) 1510 г. Конфирмационная привилегия короля Сигизмунда на пергаменте, с печатью, висящею на шнуре.
5) 1510 г. Привилегия на пергаменте князя Феодора Иоанновича Ярославовича.
6) 1511 г. Привилегия на пергаменте князя Феодора Иоанновича Ярославовича.
7) 1522 г., ноябрь месяц. Привилегия королевы Боны, на пергаменте, конфирмирующая все упомянутые привилегии.
8) 1524 г., 14-го апреля. Привилегия на луга и сенокосы, данная Пинскому францисканскому монастырю князем Феодором Иоанновичем Ярославовичем и его супругою.
9) 1526 г., 17-го июня. Грамота того же князя Феодора Иоанновича, на остров.
10) 1528 г., 24-го августа. Привилегия на пергаменте того же князя Феодора Иоанновича, на сенокос Глубин, данная ксендзам францисканам.
11) 1529 г., 16-го января. Привилегия королевы Боны на кладбище, данная пинским францисканам.
12) 1556 г., 22-го января. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королевою Боною.
13) 1615 г., 23-го марта. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королем Сигизмундом.
14) 1616 г., 28-го февраля. Конфирмационная привилегия того же короля Сигизмунда III на пергаменте, с висящею печатью.
15) 1633 г., 22-го февраля. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королем Владиславом IV.
16) 1639 г., 15-го марта. Конфирмационная привилегия того же короля Владислава IV, на пергаменте, с печатью.
17) 1649 г., 26-го января. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королем Яном Казимиром.
18) 1654 г., 18-го апреля. Привилегия того же короля на землю Сварыцевичон, данная на бумаге, с вытиснутою печатью.
19) 1669 г., 25-го октября. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королем Михаилом.
20) 1688 г., 15-го февраля. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью.
21) 1696 г., 29-го декабря. Конфирмационная привилегия на пергаменте, с висящею печатью, данная королем Августом.
22) 1721 г., 14-го мая. Извлечение из трибунальских книг об утвержденной уступке земли пинским францисканам.
23) 1729 г., 6-го сентября. Конфирмационная привилегия на пергаменте с висящею печатью того же короля Августа П.
24) 1740 г., 20-го ноября. Конфирмационная привилегия на пергаменте с висящею печатью, данная королем Августом III.
Самая церковь упраздненного францисканского монастыря очень красива снаружи и имеет много достопримечательных вещей внутри. В числе этих вещей есть масляный портрет ненавидимой в Литве и Польше королевы Боны и ее слабого мужа Сигизмунда I, портреты первых фундаторов (основателей) кляштора и картина, изображающая монаха, совершающего крещение над человеком в порфире. Под этой картиной находится следующая надпись:
X. Wincenty Franciszkan, pierwszy aposto?, pierwszy gwardian у pleban Pinsky, ochrziwszy Xcia Zygmunta i wielu innych do Chrystusu nawroconych, sam dokona? wieku swiego oko?o roku 1369.[32]
Картина с этой надписью весьма интересна для людей, занятых исследованием вопроса о времени принесения в Литву греческой и римской веры, однако писана, вероятно, не слишком давно. По крайней мере, судя по рисунку, краскам и шрифту польских букв, которыми сделана приведенная подпись, картину эту нельзя относить к произведениям четырнадцатого века. Сверх этой картины, замечательна кафедра для проповеди, сделанная из темного дерева, и главный алтарь. Есть несколько хороших образов, но очень много образов, сделанных плохо. Деревянные фигуры ангелов недурны, но далеко не все. Огромный и прекрасный орган играет только одною половиною, потому что другая его половина испорчена, и на поправку ее требуется значительная сумма, которой негде взять бедному костелу. Коридор вдоль всего монастырского келейного корпуса довольно дурно расписан картинами, изображающими различные чудеса. Живопись эта напоминает изображение странствований св. Феодоры, написанное на стене у выхода из ближних пещер Киевской Печерской лавры. На одном из боковых алтарей францисканской церкви стоит тонкая широкая дубовая доска.
На одной иконе есть множество серебряных привесков, изображающих сердца, ноги, руки, головы, и т. п., а между ими три или четыре, изображающие лошадей. Предание гласит, что серебряных коников подарил (ofiarowa?) еврей, у которого пропала лошадь. После долгих розысков своей пропажи он занес жалобу католическому святому, обещавшись при этом сделать пожертвование, и когда выходил из костела, встретил свою лошадь и исполнил свой обет святому, принеся в костел серебряных коников.
Вообще костел францисканов содержится прекрасно, и все находящиеся в нем вещи хранятся бережно и с уважением, на которое памятники прошедшего имеют неотъемлемое право в глазах всех европейских народов.
Кляштор ксендзов иезуитов, обращенный ныне в православный собор, чрезвычайно красив. Он строен еще во времена Вишневецких, которые и были участниками в основании капитала на эту постройку. Если смотреть на Пинск из-за реки Пины, то этот храм и дом Скирмунта как бы царят над деревянным городом, застроенным, после пережитых им <бед>, без всякого вкуса и без плана. Внутри собора мы не могли найти ничего замечательного, кроме двух незабеленных фресков; все остальное забелено. В иезуитском доме помещается бурса, в которой хотя и много замечательного, но все замечательности подобного заведения описаны уже подробно людьми, не помышлявшими, что слова их будут vox clamantis in deserto (глас вопиющих в пустыне).
Костел доминиканов, также упраздненный теперь, отделывается для православной церкви. С него сбивают колоннаду и проламывают плафон для постройки колокольни. И здесь, говорят, была хорошая стенопись, но теперь и следов ее незаметно, потому что после упразднения доминиканского костела, около семи лет назад, он был сдан еврею Аренборгу под склад шерсти. В кельях доминиканов живут теперь два православные священника и помещается городская аптека.
Костел коммунистов, который тоже был упразднен, но, по ходатайству жителей, теперь снова отдан католическому духовенству, – очень маленькая церковь. Около этого костела большой огород принадлежит детскому приюту. Мы пришли в этот костел перед вечером, когда он был заперт, и ключа ни у кого не могли найти. Пошли на огород. Там дети и старики, призреваемые обществом благотворительности («Dobroczynnosci»), копали картофель. Молодая особа в черном платье с белым фартуком распоряжалась работою. Ее здесь все знают под именем сестры Целины (siostry Celiny). Приют «Dobroczynnosci» имеет несколько «opiekunek» (опекунш), но самое деятельное участие в управлении им и в воспитании детей принимают siostra Celina. Целина Людкевич, женщина не первой молодости, с ее энергическим лицом, говорящем о силе воли и решимости, окруженная детьми, воспитанию которых она посвятила свою жизнь, производит самое приятное впечатление. После лимфатических нимф, корчащих Офелий, и после эмансипированных башибузуков в юбках необыкновенно приятно встретить женское существо, не принадлежащее к разряду слабых млекопитающих, о которых сказано, что
Ни полюбить они не смеют, Ни вовсе бросить не умеют.
По крайней мере, для меня встречать подобные лица всегда необыкновенно отрадно. Они поддерживают веру, что еще не выродилась славянская женщина, не вся ушла в кринолин да в гнилую французскую эмансипацию.
Вблизи от костела коммунистов начинаются остатки разрушенного Карлом XII замка князей Вишневецких. На еврейских задворках, по Магазиновой улице, уцелели еще стены замковой башни, а по улицам, то там то сям, видны духовые отверстия засыпанных подземных склепов; местами видны вершины арок, под которыми начинаются огромные старинные подземелья, заплывшие современною пинскою грязью. Размеры оставшихся следов замковой башни, что на еврейских задворках Магазиновой улицы, и следы построек, принадлежавших к этому же замку, по другим улицам города, до самого Альбрехтова, свидетельствуют о колоссальной громадности здания, разбитого великим разрушителем. Остатки этих исторических развалин и до сих пор необыкновенно крепки. Один из погребов под Альбрехтовым теперь занят картофелем. В дальней стене этого погреба есть какой-то лаз со сводами, за которыми уже ничего рассмотреть невозможно. Цемент, связывающий кирпичи замковой башни, крепок изумительно. Впрочем, мы не могли вырвать кирпича, который, по-видимому, готов упасть от слабейшего прикосновения. Бывший здесь, около семи лет тому назад, городничий Якобсон, признав полезным хотя мало-мальски загатить непроходимую грязь пинских улиц, также признал удобным употребить на это дело развалины замка князей Вишневецких. Но толстые муры (стены) крепко стояли за себя, и большого труда стоило обратить их в мусор, который теперь затянула в себя всепоглощающая пинская грязь. Это, конечно, следовало бы предвидеть и прежде подъятия трудов, которыми г. Якобсон хотел завершить дело Карла XII; но, вероятно, предприятие это явилось по логике Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского:[33] «Чем больше ломки, тем сильнее выражается деятельность градоправителя». Теперь разбивают уцелевшие стены старой ратуши на постройку каменного острога, но добывание кирпича, сложенного на старинном цементе, идет, говорят, очень затруднительно. Я был в обломках этой ратуши. Видно, что они давно уже обращены в ретирадное место, и потому немного брезгливому человеку осматривать их весьма неудобно. То же неудобство встречается и при осмотре старого кляштора сестер базилянок.
Из новых зданий я видел паровую мельницу гг. Коржениовского и Родзевича; фабрику стеариновых и сальных свеч и мыльный завод варшавского купца Роберта Ботте и, наконец, еврейскую общественную больницу.
Паровая машина на мельнице гг. Коржениовского и Родзевича – от известного у нас в России бельгийского фабриканта Кокерилля, а мукомольный аппарат – из Франции. Из числа многих паровых мельниц, которые я видел в поволжских городах, я не могу припомнить таких, которые бы не позволяли любоваться простотою механизма и верностью хода мельницы гг. Коржениовского и Родзевича. О количестве суточной выработки я не мог собрать сведений; но мука из-под камней идет, как из рукава, и вовсе не горячая, хотя, впрочем, поступает оттуда в холодильник. Три сорта обделанной крупчатки очень хороши, хотя мука и не так бела, как мука из волынской пшеницы. Раструсная же мука, моловшаяся при мне, черна и затхла. Ее мелют из ржи, которая мокла на берегах, ожидая приема в магазины, и этой мукою будут питаться солдаты. Я в жизнь мою не видал ничего менее похожего на муку, назначаемую для человеческого питания. «R?wno popio?» (все равно что зола), – сказал француз мельник, поднося на лопатке к окну серую пыль, которую будут раздавать под именем муки. «Russki soldat wszystko jada» (русский солдат все ест), – добавил он, видя наше изумление при взгляде на такой материал. Наверху, где шастается рожь, из которой мелется эта мука, я сам видел отлетавший отброс: он состоит не только из пыли, но и из колосьев, и из соломы, и даже из мелких камешков.
По всей мельнице, до самого верха, проведена трубами вода и устроены краны на случай пожара, а от реки к мельнице прорыт канал, по которому к ней будут подходить суда, но канал этот еще не окончен. Вообще мельница прекрасная.
Завод стеариновых и сальных свеч и мыла, принадлежащий г. Ботте, недавно сгорел, но отстроен снова, и в полном ходу. Мыловаренным отделением заведует немец, а стеариновым поляки; на пильне, которая идет локомобилем, тоже поляки. Фабрика устроена, сколько я могу судить об этом деле, сообразно новейшим системам. Вырабатываемые здесь свечи так хороши, что в целом крае встречается беспрестанная подделка под фирму Ботте, и он теперь клеймит каждую свечку. Нет сомнения, что при огромном запросе на свечи и мыло фабрики Ботте и это не поможет, а вырабатывается здесь, как мне сказали, сальных свеч около 12000 пуд<ов>, стеариновых около 10000 пуд., а мыла около 14000 пудов в год. Сверх того, с этой фабрики отпускается олеин на фабрики суконные. Весь отпуск производится в Варшаву или каналом через Брест, или сухим путем, и перевозки обходятся весьма дорого.
Общественная еврейская больница на Каролине устроена и содержится пинским купечеством. В ней семь палат, где больные распределены по роду недугов. После московской Мариинской больницы, даже после менее блестящих столичных больниц пинская еврейская больница то же, что пинская еврейка в буром парике и ватном кринолине после обоворожительнейшей из дочерей нашей милой отчизны; но если ее сравнивать с уездными городскими больницами, то она будет относиться к ним гораздо выгоднее для своей репутации. Чистоты в ней нет, т. е. нет той чистоты, какую мы привыкли видеть в домах русских и малороссийских; но относительно опрятности здешнего населения, и особенно еврейского, которое г. Крашевский называет просто «brudni ?ydzi» (грязные евреи), больница еще весьма терпима. По крайней мере в ней хорошо то, что принимают всякого, не исключая и христиан, что лечат в ней внимательно и успешно и дают больному все, что ему нужно. Больничная аптека, сколько я понимаю, гораздо полнее всех аптек уездных городских больниц, которые я видел. Прислуга почтительная. Для людей с самыми ограниченными требованиями и еще с более ограниченными средствами, конечно, и это благодеяние. Но, собственно, досадно смотреть не на то, что больница грязна, а на то, что весьма образованным из здешних евреев эта грязь вовсе не кажется грязью и что, по их мнению, всему этому так надо быть. Странный народ с своею любовью к ватным халатам и к двойным окнам без замазки, к довольству и к неряшеству! Говоря о пинской еврейской больнице, нельзя не упомянуть о докторе Фишкине, умершем около года назад. Доктор Фишкин, еврей по происхождению и религии, был необыкновенно светлый и честный человек, пользовавшийся огромным уважением всего города. Он был известен не только как хороший врач, но и как бескорыстный врач. Целью всей его жизни было служить человечеству, забывая свои личные интересы. Он заявил мысль устройства в Пинске еврейской больницы для бедных, хлопотал о воплощении своей благородной идеи, был в ней врачом без всякой платы и умер, как чаще всего умирают добрые люди, т. е. о нем нигде и никто не кричал и не благовестил. Только здешние христиане, нередко позволяющие себе издеваться над бедными евреями, не позволили евреям превзойти себя в выражении видимых знаков признательности и проводили тело умершего еврея-бессребреника на его последнюю станцию.
Возле больницы устроен приют для бедных еврейских мальчиков. Их теперь всего до ста в этом приюте. Приют устроен очень известною здесь еврейкой Хайкой Аюрий, а содержится он на счет общественного пожертвования, по копейке серебром с каждой свечи, зажигаемой в шабаш в каждом еврейском доме.
Еще видел фортепианную фабрику г. Ошмянца. На этой фабрике в год делают до 20-ти роялей, очень хорошего тона. Они продаются от 300 р. до 350 рублей за каждый. Сверх того, г. Ошмянец делает церковные органы высокого достоинства. Недавно им сделан орган, проданный за три тысячи рублей серебром.
Вот что я, при помощи г. Киневича, видел в первый день моего пребывания в Пинске, – в том самом Пинске, о котором многие знают только потому, что в «Heck Europ?isches Russland» крупно напечатано «Pinsker S?mpfe»,[34] а не будь этой благодетельной надписи, или не издай Русское географическое общество карты России, продающейся в Петербурге по 18-ти рублей серебром за экземпляр, еще меньше было бы людей, способных скоро попасть пальцем на место, где смешные немцы в карте России, продаваемой по 1 р. 50 к. за экземпляр, написали «Pinsker S?mpfe». Господи, Боже мой! Только что отойдем, да поглядим, каково мы сидим, так и полезет в голову одна мысль за другою, и все они так одна с другою путаются, так одна за другую цепляются, что темна, темна становится вода в облацех небесных! Посмотришь на поляков, посмотришь на себя, сообразишь чванство мурмолок, косых воротов и цветных ластовиц; взглянешь в киченье широких лакированных поясов с эмблематическими пряжками, и хочется, крепко хочется спросить и тех, и других:
Какую же мысль собою вы отстояли? Посеяли какие семена?..
Зайдет у евреев трехдневный праздник – сидят три дня с черствым хлебом; не вздумает мудрый немец издать в опрятной папке «Europ?isches Russland» – не достанут дешевле 18-ти рублей подробной карты родного края. А слова! Кто сговорит<ся> с нами?
На словах – соколиный полет.
Слово мысль обгоняет, друг другу выговорить не дадут, от нетерпения захлебываются патриотизмом, в азарт от славянства лезут… Проснись, Тарас Григорьевич! Скажи им еще раз своими честными устами:
Славяне! Славяне! Славных прадедов великих Правнуки погани.
Пинск, 2-го октября (20-го сентября).
После десятидневного пребывания в Пинске я уже затрудняюсь и писать о нем в моем дневнике. Не собирая никаких определенных сведений, а смотря на вещи глазами туриста, я беспрестанно развлекаюсь различными мелочами, стараясь из них извлечь такие разносторонние результаты, каких, может быть, из них вовсе и невозможно извлечь. Благодаря вниманию г. Киневича, я уже в первые дни моего пребывания в Пинске видел б?льшую часть тех достопримечательностей Пинска, на которые указывают история и народные предания. В последующие дни мне случилось познакомиться с священником приходской церкви, что на Леще, и он подарил мне несколько довольно интересных списков с документов, оставленных в его церкви отцами базилянами. Документы эти по преимуществу касаются различных тяжебных дел, весьма интересных для охарактеризования эпохи борьбы православного духовенства с униатами и духовенством католическим. Из одного такого списка видно, что монахи православного исповедания имели однажды весьма серьезную ссору с униатскими монахами ордена св. Василия; но кто из них остался победителем – неизвестно.
Церковь на Леще очень древняя; сначала она принадлежала православным, и у них была отобрана поляками и отдана униатам; потом у униатских монахов отобрана русскими и отдана православному духовенству. Редких вещей в ней, однако, нет, кроме резного изображения Спасителя, как говорят, чудотворного и пользующегося большим уважением в окрестности. В церкви есть книга, в которой издавна записываются чудеса, совершенные этим изображением; чудеса состоят в исцелениях и в даровании детей. Еще достойно внимания озерцо, принадлежащее этой церкви. В нем бывает такое обилие рыбы, что ее можно ловить просто руками. Несколько лет тому назад в нем была поймана рыба совершенно неизвестной породы; священник отослал редкий экземпляр к местному пинскому естествоведу для определения вида, а естествовед ее сварил и съел. В лесах около Пинска есть остатки развалин (как говорят) замка королевы Боны; но трудно поверить, чтобы сказания эти были сколько-нибудь справедливы. Видел я на дворе полиции старую чугунную пушку, найденную помещиком Эйсмонтом в болоте у с. Мисковичи. Говорят, что это шведская пушка, потерянная Карлом XII, но я не могу судить, какая она. На ней нет никаких других знаков, кроме тех, которые сделаны солдатами, избравшими ее местом своих бесед. Пинского городничего я не видал, но видел на полицейском дворе одного жеребца и одну корову; животные очень разлопались. Был в детском приюте, но, к крайнему сожалению, не застал дома панны Целины. Девочки все, числом, кажется, около пятидесяти, уже пообедали и сидели в классе. С ними занимались две молодые девушки. Видел двух последних сестер базилянок упраздненного костела: одна уже на ладан дышит, другая еще свежа, трудится, работает и живет в прошлом. В с. Охове замечателен алтарь, сделанный г-жею Скирмунд, весьма серьезною артисткою. Сверх всего этого, я видел еще замечательный униатский требник, в котором напечатан любопытный чин расстрижения священника.
Обитатели Пинска интересны еще едва ли не более, чем самый Пинск. Впрочем, они именно как бы сотворены друг для друга: и Пинск без пинчуков, и пинчуки без Пинска просто, кажется, даже немыслимы. Они сами это как будто чувствуют. Пинчук-простолюдин не хочет, чтобы его считали малороссом, литвином или поляком; его не кличьте «человиче!», как кличут незнакомого человека в Малороссии и Украине, он пресерьезно отвечает: «Я не человек, я пынчук».
Пинские евреи – это необыкновенно странные евреи. Между ними, напр<имер>, образованных людей едва ли меньше, как между одесскими евреями. Многие из них по нескольку раз бывали за границею, ведут большие торговые дела с Европой, знают несколько европейских языков, даже есть между ними люди, занимающиеся философией, и, между тем, все они не обнаруживают никакого стремления показывать себя европейцами, как делают это евреи в Одессе и некоторых заднепровских городах. Напротив, они гордятся своею «старозаветностью». Носят длинные сюртуки до пят, пейсы на висках и бархатные ермолки; не едят мяса за христианским столом; не пьют многих общеупотребительных сортов вин; строго держатся не только всех обрядов, предписываемых законоучителями иудейства, но даже самым странным образом сохранили и сохраняют многие суеверные обряды, которых нельзя увидать ни в Бердичеве, ни в Белой Церкви и ни в одной другой столице евреев. Напри<мер>, перед судным днем пинские евреи пресерьезно приходят к реке Пине, молятся и потом, припрыгивая над водою, трясут над ней свои платья, чтобы отрясти таким образом все свои грехи; протягивают от одного дома к другому тоненькие веревочки для обозначения пути, по которому один домохозяин может принести от другого огня в шабаш; верят в «хапуна», который будто бы в известную ночь может «схапать» и унести еврея в преисподнюю; содержат общественного глашатая, который перед заходом солнца ходит скорым шагом по стогнам града Пинска и орет во всю глотку какие-то дикие возгласы, на которые не обращает внимания никто, даже и городническая корова, несмотря на то, что она знает о законопротивности раздающихся с улицы криков. Мне кажется, сколько я могу судить по разговорам, то половина пинских евреев не верят, что хапуну придет охота играть роль Плутона, похищая, вместо Прозерпины, лохматого еврея пинской породы; но все они очень серьезно говорят о хапуне, молятся целую ночь, в которую этот господин может распоряжаться, и ходят босиком целые сутки. Я видел все это и на улицах, и в домах, и в школах, где одна половина евреев орала, как укушенная змеею, другая глазела по сторонам, а несколько вольнодумцев очень спокойно спали, растянувшись на полу. Благоговения незаметно даже и поддельного, фарисейского. Я сам видел (и имею на это двух благородных свидетелей), как во время богослужения в большой пинской синагоге два еврея поссорились и один другому публично дал полновеснейшую оплеуху; но это никого из присутствовавших евреев нимало не смутило, и все пресерьезно махали головами, в полном убеждении, что они дело делают…
Ot jak zwyczajnie na ?wiecie![35]
В Пинске сверх обыкновенных, «старозаконных» евреев-талмудистов есть еще весьма характеристическая секта «скакунов», которые отвергают всякую потребность догматического изучения еврейского закона и довольствуются одним исполнением предписанных раввинами обрядов. Раввины их старались всячески пополнять обрядовую сторону и сделали из них каких-то еврейских дервишей. Я не имел случая познакомиться с существом всех обрядов, отличающих скакунов от прочих евреев, но видел их богомоление, при котором они скакали, кричали, хватались за волосы, ревели, взвизгивали, словом, бесновались до упада. Секта скакунов (они же хасиды и китаевцы) существует всего около 90 лет и началась у нас, в России. Основателем ее был некто еврей Израиль. Он начал распространять между евреями Могилевской губернии слух, что ему известен переносный смысл Священного писания, и стал вводить между своими последователями различные религиозные обряды, несогласные с обрядами евреев старозаконных. Вторым поборником этого еврейского раскола был еврей Беруш, из Мендзиржиц, местечка Царства Польского. В царствование императора Павла раввин пинских скакунов Вигуор был взят в Петербург; содержался там некоторое время; сказывают, говорил с самим императором и, наконец, возвратясь оттуда, начал открытую пропаганду. Но новое учение не только должно было вынести правительственное запрещение и преследование старозаконных евреев, вооружившихся против раскола, – оно вынесло и внутреннюю распрю, вследствие которой еврейские раскольники разделились на ружанцев, ладицких и каролинских. Нынешний раввин пинских скакунов живет в м. Столине и управляет огромным кругом прыгающих еврейских раскольников. Он пользуется большим уважением у своих сектантов и имеет на них неограниченное влияние. Скакуны не знают суда выше и справедливее суда столинского раввина. Они смотрят на него как на существо освященное и за великое счастье считают прикоснуться к нему или к вещам, к которым он прикасался. Так, например, они по крошкам делят между собой очистки с яблок, которые кушает столинский раввин, выбрасывая очистки за окно в толпу своих почитателей, ожидающих освященной подачки. Раввин располагает довольно значительными суммами, собираемыми по его назначению, и… он очень небеден…
Ot jak zwyczajnie na ?wiecie!
Года четыре тому назад столинский раввин выдал замуж дочь за одного пинского «скакуна». «Скакуны» устроили молодым парадный въезд; двенадцать человек из них нарядились в какой-то фантастический убор, с эполетами, в кивера с кутасами (кистями), и верхом встретили и конвоировали въезжавшую в Пинск повозку, в которой сидели молодые, а на другой такой же повозке, запряженной восемью лошадями, ехал сам сталинский раввин, в белом балахоне и в соболях. У самого въезда в город поезд, говорят, был встречен несколькими лицами, не принадлежащими к секте скакунов и не имевшими намерения есть очисток от еврейского яблока; но «скакуны» нашли для них другой десерт, и процессия совершилась благополучно, не будучи занесенною ни в одну хронику «Минских губернских ведомостей». Евреи самого города Пинска, сверх того, делятся еще на собственно пинских и на каролинских; но деление это имело смысл когда-то, когда евреи части города, называемой каролинскою, стараясь уклониться от соучастия в каких-то платежах, падавших за старое время на пинских евреев, доводили, что Каролин есть самостоятельное место, отстоящее от Пинска на целые три мили (21 верста). Не знаю, удалось ли каролинским евреям убедить в этом кого следовало. Но в самом деле Карелии есть просто часть целого Пинска, ничем от него не отделяется, и житель Каролина так же, как и житель Пинска, хорошо знает различные свойства обитателей того двора, на котором хранится шведская пушка. В каролинской так же, как и в пинской части, живет очень много евреев-капиталистов, людей весьма светлых. Я, впрочем, нигде между евреями не видел такой любви к наукам, как в Пинске. Здешний еврей никогда не считает своего образования оконченным. Тут не только есть женатые люди, которые продолжают брать уроки у учителей гимназии, но есть седой, очень древний старец Г—берг (человек с состоянием), который каждое утро около двух часов «учится» под руководством другого еврея. Между еврейскими женщинами в Пинске очень много личностей, образованных по европейской программе; но я не знаю, как эти существа сумеют помирить прогрессивные идеи, развернутые им наукою, с рутинными требованиями фарисейского фанатизма? Мало-мальски развитой женщине не только не сносно, но даже вовсе невозможно ужиться в еврейской семье, хотя бы и самой либеральной. Самые либеральные из здешних евреев смотрят на женщину совершенно по-татарски; и хотя и не считают законным бить жену, но и не считают беззаконием отнимать у нее все средства жить сердцем и быть женою и действительным членом общества. Но, может быть, и семейная жизнь здесь также дождется своего Фишкина. Не все вдруг, да не все вдруг. Вдруг здесь ничего не поделаешь, даже не узнаешь, сколько в Пинске обитает всех евреев, а известно, что их живет здесь вдвое более, чем значится по бумагам. Один оригинал, занимающийся собиранием сведений о различных ухищрениях евреев и о результатах этих ухищрений, добрался до настоящей цифры обитающих в Пинске евреев следующим образом. Есть праздник, перед которым всякий еврей закалывает для себя у общественного резника курицу, а каждая еврейка петуха. Оригинал аккуратно забирает у резника справки о количестве зарезанной птицы и по этим сведениям утверждает, что в Пинске есть около шестнадцати тысяч евреев, а совсем не столько, сколько их значится по сведениям пинского градоправителя. Евреи в Пинске, кажется, – все; ими, их деятельностью живет не только весь город, но и вся торговля целого края. Ремесленники, купцы, извозчики – все евреи, и без еврея здесь ничего не может произойти.
Христианское население города трудится очень мало, и то с грехом пополам; но в окрестностях города деятельность развернута гораздо больше. Главный промысел здешних крестьян – извоз, преимущественно по тракту от Домбровицы к Белостоку. Новая железная дорога на этом расстоянии, об утверждении которой теперь еще продолжается ходатайство, угрожает этому промыслу сильным подрывом, и извозничествующие крестьяне негодуют на новую затею. Особенно это негодование высказывается в селах: Мотоле, Безуеже, Дружиловичах и многих других, где все население исключительно занято извозничеством. Бедные люди не хотят понять, что чугунка не отнимет у них хлеба, а еще увеличит их заработок, и усердно стараются то свалить веху, то другим каким-нибудь образом что-нибудь сделать во вред производству изысканий для Литовской железной дороги. Только в имении помещика Александра Скирмунта крестьяне, говорят, накупили лошадей в ожидании близких работ на новой чугунке. Эти бедные люди, в свою очередь, не знают, верно, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Впрочем, вообще крестьяне смотрят на изыскателей линии весьма различно: так, например, в Хомске (к Белостоку) они затеяли драку с прислугою отряда, делающего изыскания, а между Пиной и Домбровицей охотою идут делать просеки по лесам; в Новошицах же пресерьезно послали к отряду инженеров депутацию с предложением обойти их село и идти на двор помещика Орды, за что каждому из отряда обещали дать по три рубля, а старшему шесть. В Плещицах инженеры зашли отдохнуть в одну крестьянскую хату, а у входа поставили запасную веху, без всякого умысла. Село пришло в отчаяние, Пинчуки суетились, толковали, спорили и, наконец, явились с просьбою убрать пугавшую их веху.
Но не одни крестьяне, а и городские торговцы далеко не одинаково думают об этой дороге, В то время когда все оптовые торговцы возлагают все свои упования на литовскую чугунку, – мелкие торгаши, краснорядцы приходят от нее в ужас. Эти симпатии и антипатии, конечно, гораздо сознательнее крестьянских страхов, и они могут служить хорошим ручательством, что в Пинщизну есть что привезти и есть что из нее вывезти. Здесь целое м. Пагост занимается исключительно изготовлением паркетов; м. Городно – горшечным производством; в д. Достоеве фабрика земледельческих орудий самоучки Янушко; в Плотнице – стеклянный завод; в Столине (резиденции раввина скакунов) и в Речице развита кожевенная фабрикация; по всей реке Горыни, как в Пинском, так и в Мозыревском уездах, держат огромные стада рогатого скота и из молочных скопов делают сыры, так называемые «голандерские» и «швейцарские». Последний сорт сыра очень хорош и идет (в больших кругах, около двух пудов в каждом) преимущественно в Варшаву. В Пинском же и Мозыревском уездах крестьяне воспитывают огромные стада четвероногих свиней, за которыми осенью приходят мазуры, закупают их и стадами угоняют в Царство Польское и другие места на Западе. Диких свиней здесь так много, что в имении Льва Радзивилла их убивают около 150 штук в год. В м. Давидгородке мещане занимаются огородничеством; но как, по причине плохих путей сообщения, им трудно распространять продукты своих плантаций, то они пускаются на разные штуки, например, продают траву «любчик», способную привязать одно сердце к другому, и т. п. Впрочем, вообще можно сказать, что сельский народ в Пинщизне довольно трудолюбив, мягкосерд и незлоблив. О способностях и трудолюбии пинчуков некоторым образом можно судить по разнообразию промыслов, развитых в крае, а о характерах отчасти можно составить понятие по тому, как идет здесь крестьянское дело. В Пинск<ом> уезде уставные грамоты введены почти везде без всяких хлопот, с свободного согласия обеих сторон. Многие приписывают успех в этом деле тому обстоятельству, что пинские помещики большею частью жили всегда дома и были близки с своими крестьянами, а потому и скорее могли с ними понять друг друга и расквитаться. Но я не решаюсь видеть в этом обстоятельстве единственную причину образцового согласия крестьян с землевладельцами в Пинском уезде. Тут есть другие причины «згоды» (согласия), которых небесполезно, кажется, поискать в народном характере. Народ и здесь, как и в Великой России, как и во многих местах, не сразу и не везде поверил, что даруемая ему воля обусловлена известными ограничениями. Он так же местами отпирался от «згоды» (согласия), даже «бунтовался», но как он здесь «бунтовался»? Очень оригинально и наивно. Напр<имер>, в деревне Струга, принадлежащей помещику Каморницкому, пользующемуся известностью добрейшего человека, вечерком зашел в корчму дьячок. Крестьяне, готовясь на днях подписать грамоту, сидели в корчме и мирно беседовали, как что будет. «Не подписывайте – это все плутня-мутня», – крикнул дьячок, и пошли толки на иной лад, а утром с крестьянами уже нельзя было найти никакого лада. В д. Переполе, к помещику Ст. Орды явились его крестьяне, поздоровались приветливо и потом сказали, что так как дом его им нужен под канцелярию, то они просят его очистить: «Але як ты був для нас всегда вельми добрый паниско, то мы тебе даем флигель; перебирайся туда; держи себе корову и 20 моргов земли тебе от нас по конец твоего века». Подобное этому происходило в имении помещика Чернецкого и в некоторых других. Крестьяне везде с нетерпением ожидали губернатора, который, по разнесшимся у них слухам, должен был приехать раздавать земли. Приехал губернатор, сказал речь, крестьяне почесались и стали расходиться. Какой-то еврей, подтрунивая над ними, забежал к пану старосте и сказал: «А что, пане староста? Ходим до Менделихи на консуляцию!» Молчал пан староста, молчали и крестьяне, не удостаивая ответа насмешливый вызов. В одно только село помещик вызвал казаков, но и это оказалось совершенно излишним: крестьяне вызвали из Лещи своего священника, посоветовались с ним и стали исполнять положение. Вообще народ терпеливый и очень добросердечный.
Шляхта мелкая здесь в довольно печальном положении. Средства ее беднее мужичьих, а гонора шляхетского достаточно. Несмотря на то что имение шляхтича, по здешнему выражению, так велико, что пес, улегшись поперек его, хвост уж на чужой земле держит, шляхтич очень разборчив на труд, пока нужда не приступит к нему круто и не закабалит его в крепкую кабалу к еврею. Мне показывали шляхтича Шп—ского, который уже второй год служит на витине[36] у еврея за 40 рублей, занятых им и своевременно не отданных заимодавцу. Вообще пинская мелкая шляхта – люди очень смешные своими притязаниями и очень, очень жалкие. Терпя во всем нужду, они все-таки добиваются, чтобы им говорили «вашети», а не просто без титулов. Бедные люди! Поместное дворянство в Пинщизне совершенно такое же, как дворянство в Волыни или Подоли. Есть здесь Л. Р—л, которого крестьяне благословляют, как своего благодетеля; есть или недавно еще была старушка К—нова, терпеливо учившая по вечерам девочек и мальчиков села Оброва в то время, когда еще в Петербурге не увлекались мыслью профессора Павлова о заведении школ для народа; есть даже и такие, как г. Кр—ский, подаривший лошадь казаку, плакавшему о пропавшем коне, но есть и другие. Есть такие, которые призывают казаков вовсе не для того, чтобы утирать из сострадания чьи-либо слезы; есть люди полудикие и полусумасшедшие, гордые тем, чем нечего гордиться. Польское происхождение и католичество в их глазах – какая-то особенная заслуга, с которою они носятся, как дураки с писаною торбою, тыкая ее в глаза всем и отмахиваясь ею от зловредного смешения с самарянами. Гг. NN оставляют заезжего гостя в своем доме без пищи только потому, что он не поляк; г-жа XX отказывает евреям своего местечка в лекарстве, говоря, что «вы нашего Христа распяли». Евреи находчивее русских. Еврей местечка X. сказал благочестивой пани: «Это не мы, пани, распяли Христа! Не мы! Это ружанские!»[37] И идет этот патриотическо-католический прюдеризм так далеко, что даже некоторые поэты польского происхождения не понимают, какая мерзость может из всего этого вырасти, и бряцают нелепые вещи на своих лирах, в полном убеждении, что они Орфеи sui generis (своего рода). В павлиньих перьях сидят эти ночные птахи и как голуби воркуют; но не любить, а ненавидеть – их девиз. От ненависти они ожидают того, что может дать любовь.
Otjakzwyczajniena?wiecie!
Вот и все мои пинские наблюдения. Оставляя оригинальную столицу скакунов, я желаю ей, чтобы она скоро стала тем, чем она должна быть и может быть по ее географическому положению. Пинску необходима железная дорога, и чем скорее его свяжут с Белостоком – тем лучше и для Пинска, и для Литвы, и даже для Петербурга, куда могут ездить сушеные вьюны, и для Москвы и ее окрестных фабрик, которые найдут в литовском Полесье большой сбыт для своих произведений. Теперь же Пинск не может сделать ничего, кроме торговли лесом, который он отправляет за границу, в Данциг. Но что это за несчастная торговля! Теперь, например, Данциг завален лесом, лесной материал там без цены, ничто не продается, а между тем капиталы убиты, и не один пинский капиталист несет такие серьезные убытки, что они не могут радовать людей, понимающих, что несчастья частных лиц всегда довольно вредно отражаются на делах целого края. Лес стал в Данциге, в Пинске пострадали несколько торговых домов, и в крае нечем торговать, нечего продавать для того, чтобы купить всего, в чем этот край нуждается. А другими вещами как торговать? Как, например, доставить до варшавской чугунки сало, сухую рыбу, свиное мясо и все прочее, что могло бы прекрасно быть проданным вдали всего голодного пространства, по которому протянута линия Варшавско-петербургской железной дороги? Сало и рыбу, конечно, можно везти на фурманках, на которые пинчуки кладут по две бочки (dwie lojuwni) на пару, но подвоз сала на лошадях непомерно возвышает цену ему, а свиное мясо, которым могло бы пропитывать себя бедное население Литвы, вовсе туда не попадает. Пинчуки, собирая по осени свиные стада, выгнанные в леса весною, разбирают животных по местам и целыми же стадами продают их мазурам, которые живьем гонят их на запад. С рогатым скотом еще труднее. Его здесь также не находят расчета бить, а гонят в Варшаву, и как для этого скота нужен дорогой корм и немощеная дорога, то его гонят на Влодавы и делают, таким образом, огромный крюк к югу. То же и с хлебною торговлею по каналам: то воды мало, то одна барка затонет и все задние должны стать, отпустить рабочих; потом снова искать новых и платить, что только запросят. Словом, это, как говорят русские купцы, не торговля, а «канитель», и мотать канитель очень неприятно, а главное, что кругом для всех безвыгодно.
Завтра, наконец, я прощаюсь с болотистым Пинском, куда, по мнению перепуганного Бринкена, якобы только и можно проехать через одну греблю. Еду в Домбровицу на пароконной фурманке с товарищем, уже не верующим в гомеопатию, а почитающим универсальным средством для облегчения человеческих страданий кровопускания и притом самые сильные. Я с ним, разумеется, не стану спорить, так же, как не спорил с гомеопатом; потому что, по моим наблюдениям, и гомеопаты, и поборники аллопатического кровопускания идут по дороге весьма ложной и принадлежат к той старой школе, от которой нечего ожидать, но которую нельзя заставить думать иначе, как она привыкла думать, не думая.
Насилу одолели мы тринадцать миль (91 верста) расстояния между Пинском и Домбровицею. Дорога тяжкая и скучная: «небо, ельник и песок», да кругом печальные кочковатые болота. Местность такая же ровная, как и по целой Литве от Вильна до Пинска. Первая гора встречается только при въезде в самую Домбровицу, или Дубровицу, как ее называют окрестные жители, свободные от политических притязаний, в силу которых Львов окрещен Лембергом, Любляны переименованы в Лайбах, а Дубровица – в Домбровицу. Замечательного по дороге встречается немного. На первой кормежке, в селе Лемешковке, еврей-корчмарь жаловался, что пинские хасиды, «святые евреи», проезжая вчера в м. Столин, к своему святому же раввину, украли у него из корчмы 35 руб. сер<ебром>, и как он их ни просил отдать деньги назад, не отдали. Жаль было бедного грешника, обиженного «святыми». На ночлеге, в грязнейшей корчме, принадлежащей К. Скормунд, мы едва не застыли и не задохлись от дыма. Приют отличный! Добрый хозяин конуру для собаки лучше устроит. Цена за корчму в год полагается, однако, в 400 руб. серебром. Можно было бы хотя 10 % с этой суммы пожертвовать на устройство единственного пристанища в с. Ратицком. На наружной стене корчмы есть какая-то запретительная надпись, а внутри есть две надписи, из которых первая гласит
«Сегодня пить, Завтра не пить»; а другая: «Сегодня Мошко дурак».
Обе надписи сделаны на великороссийском наречии. Первая весьма хорошо сохранилась, а последняя едва заметна. Около корчмы ночевал большой обоз с мукою, идущею из Домбровицы в Пинск. Мука везется в холщовых мешках, по 5 пуд<ов> веса в каждом. В фурманку запрягаются две лошади и на них кладется по 7 мешков, а за доставку от Домбровицы до Пинска платится по 4 злота (пятиалтынных) с мешка, т. е. 28 злотых (4 р. 20 к.) на пару коней, – плата за тринадцать миль расстояния очень низкая и возможна только при крайней экономии крестьян, которые в два пути, т. е. с обратным путем из Пинска в Домбровицу, издерживают (по рассказам) не более 25 коп. на фурманку. Они везут с собою и корм лошадям, и провизию для себя; останавливаются за деревнями, варят кашицу и так отбывают свою путину. Иногда они находят работу и из Пинска, например перевозку сахара, но это будет не всегда, и, снаряжаясь из Домбровицы в Пинск, они уж ведут расчет на оба пути.
Сельский народ по эту сторону Пины говорит совсем не так, как придорожные крестьяне от Гродна до Пинска. Там народ легче всего понимает польский разговор, а сам говорит каким-то испорченным и бедным польско-малороссийским наречием; здесь же, наоборот, редкий понимает по-польски, а каждый как нельзя более свободно разумеет разговор великорусский, а сам между собою говорит на малороссийском языке с русицизмами, как, например, говорят частию в Севском, частию в Грайворонском уездах. Из сел, которые мы проехали, наиболее замечательно Городно, известное в околодке своею горшечною фабрикациею. Выделкою горшков здесь занимаются пятнадцать хат. Цена горшкам из первых рук необыкновенна низка. Крестьяне продают их перекупам по 75 коп. за сотню. В здешних крестьянах мне не удалось заметить ни симпатий, ни антипатий к польскому или к русскому элементу. В них есть какой-то странный индифферентизм, как бы следы апатии, заносимой из Литвы с северным ветром. У пинчуков, наоборот, апатии этой не заметишь. Там польский элемент, благодаря панам и ксендзам, утратил всякое народное сочувствие. Говоря о польском элементе, я, разумеется, говорю о панстве, потому что полячество пинчуками не понимается отдельно от панства и панство отдельно от полячества. «Gazeta Narodowa» и некоторые другие заграничные польские издания напрасно ищут причин некоторых столкновений народа с панами в разных подстрекательствах, производимых людьми, враждебными польской народности. Конечно, трудно разуверить кого бы то ни было в том, что крепко засело в голову; но если бы польские органы вникли в дело поближе, небеспристрастнее; если бы они дошли до спокойного состояния, в котором русский народ и его настоящие отношения к полякам сделались им ясными, то они поняли бы, что не враги польской народности вооружают против нее крестьян, между которыми живут католические помещики, а что дело это – творение рук приятельских, рук, которые еще памятны «хлопам». «Зачем нам казаков прислали, – говорил мне при свидетелях крестьянин г.***, – это паны спивают, а нам казаков шлют! На что же казаки?»
– Что ж паны вам делают?
– Да теперь ничего не делают.
– Ведь воли другой не будет.
– Да мы это слыхали. Нам только бы на чинш (оброк) перейти.
– А грамоту подписали?
– Теперь, как ксендз заручился, что ни якого ошуканьства (обмана) нет, так и подписали.
– А то не хотели?
– Ни за что бы без ксендза Василья не подписали. Исправник было и розог закричал, да мы стали на том, что не подпишем, пока ксендза Василья с Лещи не привезем; так и отстояли.
– Ну, и пан уж теперь не гневается?
– Ласковый такой стал! «Поблагодарите, – говорит, – государя и нас за свободу». А мы все так и сказали, что «уж як маем кого благодарить, то царя, а с паньской ласки-то и досе б и стар и мал с худобой на поли пропадали».
– Так и сказали?
– А так и сказали!
– И что же он?
– Побрались с исправником под ручки, да геть до покою, а к нам казаков наставили.
– Обижают вас, что ли, казаки?
– Нет! Обиды нет, только…
– Что ж, хлеба жаль, что ли.
– Не то; чего хлеба, когда Бог зародил! А на что он их вытребовал? Мы его ведь не обижали; мы ведь знаем, зачем казаки-то в Пинске! Да все это напрасно, право напрасно.
Ну, вот и извольте рассуждать о казаках, с точки зрения правительственной и со взгляда панов и крестьян. Медаль-то имеет не одну сторону…
Обозы с хлебом тянутся по всей дороге непрерывно до самой Домбровицы и свидетельствуют, что рельсы, положенные между Пинском и Домбровицею, не заржавели бы, но… где возьмут земли для насыпи, необходимой через постоянные болота и всю низменность, заливаемую водою не только в весеннее время, но и вообще в дождливое, – уж придумать не умею. Впрочем, я же ведь не инженер, так и судить об этом деле мне, может быть, не довлеет.
Поделиться статьей в социальных сетях:
